(Продолжение. Начало в №№30–37). Глава VIII.
Даша с трудом оторвала его от меня. И действительно, Рафик в возрасте 14 лет погиб от удара электрическим током, так и не увидев больше меня.
Я был в недоумении, не понимал, за что меня арестовали. Ночь я провел в КПЗ в Аргаяше, утром меня отправили в Челябинск. Начальником НКВД был Азылгареев, он составил протокол в двух экземплярах, вместе с ордером на арест запечатал в конверт и поставил сургучную печать.
В Челябинске в управлении НКВД, учитывая мое подавленное состояние, со мной не стали заниматься. Мое состояние усугубилось тем, что здесь я увидел знакомых по Аргаяшу людей: Мадьярова и Мамбитова. Они были в военной форме, посмеявшись надо мной, сказали мне, что я поеду отдыхать. Тут же дежурный спустил меня в подвал, в тюремную камеру, где было 28 человек. Все с клеймом «враг народа». Кто-то стонал, кто-то лежал, кто-то спорил о чем-то. Здесь я узнал, что творится в стенах НКВД. От одного военного из Москвы узнал, что Хафиз Кушаев в Москве тоже арестован. Один из сокамерников, работник областного масштаба Королев или Корольков, уговаривал меня, что лучше подписать все, что прикажут.
Через неделю ночью меня повели к следователю, им оказался уже знакомый мне Мамбитов. Он подал мне уже подготовленный обвинительный материал, где было написано, что я являюсь активным членом контрреволюционной буржуазно-националистической организации, центр которой находится якобы в Уфе и целью ее является свержение советской власти путем вооруженного восстания, что она имеет отряд на территории Аргаяшского района в количестве 200 человек, а я являюсь начальником штаба, что отряд состоит из бывших белых офицеров, кулаков и колчаковцев. Кроме того, было написано, что организация хочет отделить Урал и Дальний Восток от Советского Союза.
Когда, прочитав все, я засмеялся и назвал Мамбитова дураком, был тут же избит и поставлен в положение «лицом к стене, руки назад». Несколько раз ко мне подходил следователь и говорил: «Никуда не денешься – подпишешь. У меня не было случая, чтобы не подписали». Так длилось несколько дней. Допросы и издевательства проводились чаще ночью. Когда в очередной раз меня привели на допрос, мне дали прочитать новые показания, где говорилось, что я завербован в контрреволюционную диверсионно-террористическую организацию бывшим председателем Аргаяшского райисполкома Ахмеровым, что эта организация действует по заданию бывшего секретаря Челябинского обкома партии Рындина и ее задача – взорвать аргаяшский элеватор, всячески вредить сельскому хозяйству и т.д. После категорического отказа подписать обвинение я снова был жестоко избит. Познавший еще в детстве несправедливость и издевательства, я стойко переносил все избиения, свято веря в то, что вскоре правда восторжествует и я и многие мои товарищи будут на свободе.
В конце февраля 1938 года меня привели к начальнику второго отдела. Со слов я знал, что он очень жестокий, может склонить к подписанию любого обвинения. Сначала меня насторожила эта встреча. Большой кабинет, диван, дорожки на полу, предложенный «Казбек» и в какой-то степени дружеская беседа. Он очень убедительно сказал мне, что хочет помочь, что выяснил несостоятельность всех обвинений и что, учитывая мой послужной список в Красной Армии, предлагает мне работу в системе НКВД. Я действительно поверил ему и уже представил себя работником НКВД, который никогда не причинит зла честному человеку, и, не читая ничего, подписал бумагу. Только когда снова привели меня в камеру, я понял, что после «задушевной» беседы подписал себе приговор. А привели меня уже в другую камеру, где было около 300 человек. Несмотря на март месяц и незастекленные, забитые снаружи окна, в камере стояла духота, неприятный запах. Жуткая картина, когда на голом полу сидели полураздетые люди, передвигаясь к туалету почти по головам.
Небольшой отдушиной были 15-минутные прогулки в день. Через несколько дней меня перевели в камеру, где стояли две койки. Сокамерником оказался Лифшензон, который работал начальником ВЧК по Уралу, затем начальником АХО управления НКВД по Челябинской области. Почти со слезами на глазах и дрожью в голосе он рассказал, как следователь дал прочитать заявление жены и дочери 13 лет о том, что они отказались от мужа и отца, т.к. он «враг народа». Он очень переживал, но был уверен, что заявления написаны под давлением. Его история ареста была связана с тем, что во время пребывания в Челябинске члена Политбюро ЦК партии т. Андреева А.А. ему была поручена охрана безопасности. После отъезда А. А. Андреева ему предъявили ложное обвинение, что он якобы хотел убить этого видного политического деятеля. Зная сфабрикованность дела, он очень хотел, чтобы донесли правду до его родственников. Как будто все предвидя и зная, что с ним будет, он очень просил меня, если выйду на свободу, найти его семью и рассказать всю правду, особенно дочери. И действительно, однажды ночью увели его, а утром забрали оставшиеся вещи, он в камеру больше не вернулся.
В этот же день ко мне в камеру посадили пожилого мужчину. Им оказался Овчинников – уполномоченный министерства заготовок по Катав-Ивановскому району. Он был очень бодрый, много рассказывал о том, как он, член Красной дружины, партизанил в лесах Урала и верил, что многие арестованы по ошибке и скоро будут освобождены.
23 июля 1938 года вместе с руководителями нашего района нас повезли в управление НКВД. Спустя 9 месяцев я впервые увидел своих земляков-товарищей. Они были изможденные, худые, бледные, обросшие. Разговаривать и смотреть друг на друга было запрещено. Позднее выяснилось, что нас привезли на военную коллегию Верховного суда. По одному нас вводили в небольшой зал, где за столом сидели трое в военной форме с ромбиками на петлицах. Суд длился не более 5 минут. «Фамилия, имя, отчество, год рождения, национальность, где и кем работал, признаете ли вы себя виновным» – произнес один из них. Назвав свои данные, я сказал, что слышу это не в первый раз и виновным себя не признаю. Этот же военный монотонным голосом прочитал, что я совершил преступление, предусмотренное статьей 58, и приговариваюсь к 10 годам тюремного заключения плюс к 5 годам лишения гражданских прав с конфискацией имущества, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Своих товарищей я больше не видел и их судьбу не знаю. Я оказался в камере, где нас было около 40 человек, все моложе 30 лет, с тем же приговором, как мой. Ночью долго не мог уснуть. В голове не укладывалась кампанейщина по выискиванию «врагов народа» по ложным обвинениям, по выбиванию признаний и, в конце концов, по вынесению несправедливого приговора. И только в глубине души теплилась мысль, что эта страшная ошибка в ближайшем будущем будет исправлена. На следующий день нас доставили в общую тюрьму, где мы ждали этапа.
Немало испытаний выпало и на долю моей жены Даши. Как жену «врага народа», ее исключили из комсомола, уволили с работы, выселили из квартиры и буквально выгнали на улицу, с полугодовалым ребенком. Ей удалось уехать в Кулуево, устроиться на работу в отделение связи, но 30 сентября 1938 года она была арестована и доставлена сначала в Аргаяш, затем в Челябинскую тюрьму. В тюрьме она тоже подвергалась пыткам, избиениям, якобы вместе с мужем занималась вредительством. Вскоре знавший меня милиционер Хафизов из чувства жалости взял Дашу с ребенком на поруки, за что был исключен из комсомола и уволен с работы. С Даши взяли подписка о невыезде.
После двухмесячных мытарств по этапу (Елецк – Москва – Сталино – Ростов-на-Дону) я попал в Новочеркасск, где впервые за несколько месяцев по-человечески помылся в бане, получил форменную одежду и бирку на груди №14. Моими сокамерниками были С. М. Лазарев – бывший председатель Красного Креста из Москвы, Кудринский – врач Кремлёвской больницы, Охременко – редактор газеты «Бакинский рабочий», Люцедарский – инженер Госплана СССР, а также Кичигин Михаил – торговый работник из Магнитогорска, мой ровесник и близкий мне по духу человек, т.к. тоже воспитывался в детском доме. После перенесенных ужасов условия в Новочеркасской тюрьме показались «райскими». Кормили три раза в день, ежедневные 20-минутные прогулки, 2 тетради и карандаш на месяц, разрешалось написать одно письмо в месяц родным и близким, а также заявление или жалобу раз в три месяца, правда, на них ответов не было. В тюрьме даже был медпункт.
Письма Даше я отправлял регулярно. Из ее ответов я узнал, что статья и срок, который я получил, были замазаны, значит, письма подвергались цензуре. В апреле 1939 года я получил письмо от неизвестного человека, который написал, что Даша вышла замуж и писать ей больше не нужно. Для меня это стало страшным ударом. Погас единственный луч света, который с трудом пробивался сквозь оконные решетки, нес какую-то частицу тепла, но мысль, что это очередной шантаж, многие годы не покидала меня. И действительно, после освобождения я узнал, что Даша через полгода после моего ареста получила письмо о том, что я умер. Взявший ее на поруки милиционер Хафизов вскоре стал ее мужем. У них родился совместный сын. В 1941 году Хафизов ушел на фронт. Через несколько месяцев Даша получила письмо о том, что он погиб…
30 мая 1938 года нас вывезли на железнодорожную станцию. В ожидании погрузки около двух часов мы стояли на платформе запасных путей. Конец мая, кругом зелень, тепло, чистый воздух. Казалось, невозможно надышаться слегка пьянящим ароматом начинающегося лета. На фоне этой красоты послышался лязг товарных вагонов. Подошел состав, около 20 вагонов. Нас погрузили по 60 человек в вагон и повезли в неизвестном направлении. В вагоне в основном были молодые, физически крепкие ребята. Единственной отрадой в этой духоте и тесноте было то, что на третьи сутки сквозь маленькое отверстие в вагоне я узнал свою Родину – Урал. С короткими стоянками в Челябинске, Омске, Новосибирске мы двигались на восток. На станции Байкал была длительная стоянка. Каждому вагону поочередно разрешили помыться в озере. Всех поразила неописуемая красота озера Байкал. Глядя на эту природу, не хотелось верить, что в такой красивой стране существует несправедливость и зло. За Байкалом, по пути следования, привлекательная сибирская природа чередовалась территориями, огражденными колючей проволокой и наблюдательными вышками. Часто встречались группы людей в однообразной арестантской одежде, возившие землю на тачках. Это были заключенные, строящие вторую ветку Транссиба.
После почти полумесячного перехода я оказался во Владивостоке на пересыльном пункте. Из 14 моих сокамерников в Новочеркасске нас было только трое: Кудринский – врач Кремлёвской больницы, Кичигин Михаил – мой земляк из Магнитогорска и я. Около недели мы находились на пересыльном пункте. Среди множества людей здесь оказался и Михаил Алексеевич Мучкин, бывший второй секретарь Аргаяшского района партии. Встретить знакомого человека за тысячу верст от Аргаяша было пределом радости. Взахлеб делились воспоминаниями и о пережитом за последние годы. Без чувства какой-то злости я напомнил ему 1930 год, когда он выдвинул меня на должность председателя сельсовета, и добавил, что если бы я был простым колхозником, наверное, не попал бы сюда. Он с горечью в глазах ответил, что здесь много и колхозников, и улыбнувшись продолжил: «Мы еще поработаем в Аргаяше».
Спустя неделю ранним утром колонной по пять человек через весь город Владивосток нас пригнали в бухту «Находка», где далеко от берега стоял пароход. По списку усаживали в баржу по 250 человек и доставляли на корабль. Мой земляк Мучкин оказался во второй партии. После третьей партии корабль оказался загруженным, и я снова вернулся на пересыльный пункт. На следующий день нас снова сопроводили в бухту и на барже перевозили на более крупный пароход «Дальстрой». Погрузка шла несколько дней. По трапу нескончаемым потоком, по два человека в ряд, поднималась живая цепь заключенных. Как выяснилось позже, на пароходе было около 6 тысяч заключенных, а также охрана, лошади, фураж и несколько тракторов и машин. Мы сидели в нижнем трюме. Небольшими группами раз в сутки нас выводили на палубу подышать свежим воздухом. Неописуемая сладость этого приятного морского воздуха позволяла подавить чувство жажды и голода, т.к. кормили только 2 раза в день, давали по кусочку хлеба, полселедки и небольшое количество воды.
На восьмые сутки наш пароход подошел к берегу, раздалась команда: «Выходить». От длительного нахождения в трюме при выходе у многих кружилась голова и некоторые, спускаясь по трапу, кубарем катились вниз. Перед нами предстала красивая картина, горы и сопки были чем-то похожи на Урал, но это был Магадан – центр Колымского края. Был конец июля 1939 года. Красивая панорама, увиденная с парохода, быстро сменилась грязными улицами Магадана. Баня, в которую мы попали после длительного перехода, показалась верхом совершенства, причем, к всеобщему удивлению, нам выдали чистое белье и обмундирование и впервые за время двухмесячного перехода накормили досыта.
Утром нас начали «сортировать». Два «сортировщика» – писарь и врач, проводили свою обычную работу. Писарь записывал анкетные данные, где осужден, статью и срок. Врач производил осмотр. «Сортировка» прошла быстро, так как сортировочных пунктов было около десятка. В этот день мне удалось встретиться с одним из писарей. Мое сердце екнуло, когда я узнал в нем своего земляка Хадыя Кушаева из моей родной деревни Кузяшево. Это был брат Хафиза Кушаева. Он был осужден по 74-й статье на пять лет и попал в Магадан еще год назад. Вспомнили свое невеселое детство, которое сменилось еще более тяжкой юностью, а потом, обнявшись, попытались поддержать друг друга мыслью, что происходящее какая-то нелепая ошибка, которая в ближайшее время будет исправлена.
После обеда нас погрузили в машины по 25 человек и повезли, как обычно, в неизвестном направлении. Мой земляк магнитогорец Миша Кичигин, с которым мы познакомились еще в Новочеркасской тюрьме, оказался в другой машине. К сожалению, мы с ним больше не встретились. Мы ехали по грязной, ухабистой дороге, сквозь тайгу. По пути виднелись сопки с белыми снегами на вершинах. С каждым километром становилось холоднее. Только на третьи сутки мы оказались на прииске «Ударник» горнопромышленного управления «Дальстрой». На прииске было три участка. Мы с двух машин, т.е. 50 человек, оказались на участке №3. Бригадиром был назначен военный летчик Саржинский из Воронежа.
4 августа 1939 года нас опустили в шахту, где добывали золото. Я хорошо запомнил эту дату, так как впервые увидел песок с большим содержанием золота. Работа в шахте была изнурительной, по 12 часов в день с небольшим перерывом на обед, причем сами вручную таскали бревна из леса и изготавливали крепи. Подъем в 6.00, отбой в 11 вечера, спали как убитые, единственным утешением была хорошая кормежка, три, а иногда четыре раза в день. В лагере – порядок. Была баня, меняли постель, также был красный уголок, где были газеты, шахматы, шашки, разрешали писать письма. Иногда проводили беседы, где объясняли важность нашей работы по добыче золота. Всего в лагере было около двух тысяч человек.
В конце сентября 1939 года нас, более здоровых, на 4-х машинах привезли во вновь открывающийся прииск им. Чкалова, в долине реки Чай-Урья. Здесь, в отличие от прииска «Ударник», был полный хаос. Я испытал муки ада при жизни на земле. Нагнали много народу. Мест в палатках не хватало, спали на голых нарах, кормили плохо. Охрана состояла из уголовников, избивали за самые мелкие проступки. Наступила зима, усилились холода. Многие умирали в забоях от изнурительной работы, истощения, обморожений. Умерших мы сами вывозили на санях из забоев. Трудно передать состояние души, когда, живя в действительно адских условиях, видишь, как живут в теплых бараках сытые, одетые охранники. На любые жалобы, на их издевательства администрация лагеря отвечала, что мы враги народа, подыхайте, на ваше место придут другие. Наверное, не зря наш прииск называли «долиной смерти». Здесь, в «долине смерти», я встретил Зариф агая из деревни Усманово. Однажды на колхозном собрании в школе он нечаянно уронил со стены портрет Сталина. Портрет порвался и он сказал, что портретов много – повесят другой. На него донесли в НКВД и его, простого колхозника, осудили в 1937 году по 58-й статье на 10 лет. К сожалению, несколько дней спустя после нашей встречи он погиб в забое – замерз.
Однажды меня, замерзшего, на санях доставили в медпункт. Когда я пришел в чувство, меня начал расспрашивать лагерный врач по фамилии Мерзляков. На мое счастье, выяснилось, что он когда-то работал в Аргаяше, и он решил спасти меня. Я оказался в группе инвалидов, и нас, около 100 человек, доставили обратно в прииск «Ударник». Здесь я снова попал в санчасть, т.к. у меня появился жидкий стул с кровью, с такой клиникой нас было более 10 человек. Нас лечил лагерный врач Шабуладзе, тоже осужденный по 58-й статье. Болезнь прогрессировала, многие начали умирать. Шабуладзе «придумал» какой-то препарат, который решил испытать на нас, оставшихся троих. Нам сделали инъекции в живот. Поднялась температура, усилились боли. В первую ночь двое умерли. Произошло чудо, я выжил.
Из санчасти снова попал в забой. Снова проходки, крепи, вывоз песка, промывка золота. 23 июня 1941 года (мне запомнилась эта дата, потому что в лагере мы услышали, что началась война с Германией) рано утром весь лагерь вывели на линейку. Вновь врачебная комиссия. Выбрали молодых здоровых ребят и вывели за зону. Выдали сухой паек и в течение 4-х суток под конвоем нас вели на прииск им. Стаханова. Там в нашу группу добавились новые заключенные, и наш этап в количестве около 400 человек в сопровождении конвоя с собаками повели в неизвестном направлении. Шли через сопки, долины, пересекли несколько рек, запомнился один участок, где на протяжении нескольких километров были одни валуны безо всякой растительности. На третьи сутки дошли до местности, где стояли деревянные бараки без окон и дверей. Все стены бараков были исписаны, изрезаны фамилиями и числами. Запомнилась одна надпись карандашом: здесь ночевал Булатов Зиннат. Я вспомнил эту фамилию – это был председатель Совпарткома Башкирской АССР. Барак оказался пересыльным пунктом.
После ночевки мы пошли дальше. И через сутки дошли до озера Дарпир, где, как узнали, открылся прииск по добыче олова «Дарпир». Здесь нам официально объявили, что началась война с Германией и что для фронта нужно олово. Мы сразу приступили к строительству лагеря и добыче олова. Добыча велась открытым способом. Кастрит (оловянная руда) был с большим содержанием олова, до 40–65%. Все работы производились вручную. Сначала норма добычи составляла 25 кг в день, затем до 40 и 65 кг. Руду в мешках, комками доставляли до склада, на расстоянии около 7 километров. Начальник прииска Дикунин был очень жестоким человеком. Частенько пьяный, со своей свитой он прогуливался по забоям с палкой в руках. В любом обращении к нему он находил подвох и избивал заключенных. Помню случай, когда молодой парень из нашего звена Василий Сафронов обратился к нему и сказал, что он выполняет норму на 200%, а обувь у него плохая. Он был избит до крови и посажен в карцер. Из карцера он не вернулся. Жестокий начальник, и порядки в лагере были жестокие. Каждый охранник имел право расстрелять заключенного под предлогом: «попытка к бегству». Тех, кто не выполнял норму, раздевали догола и сажали под вышку на съедение комарам, как правило, через 2 часа человек терял сознание. Тех, кто постоянно не выполнял норму, судили в лагерном трибунале. Таким судом 15 заключенным увеличили срок еще на 10 лет.
К концу второго сезона ситуация на прииске ухудшилась еще больше. Продукты были на исходе, одежда износилась, вместо обуви давали лапти, которых хватало на несколько дней. Урезали пайку хлеба до 400 г, баланда раз в день, приближалась зима. Заключенные начали умирать от голода и холода. Мертвых, совершенно голых, только с бирками на ногах, складывали штабелями недалеко от барака, где мы жили. Избавиться от этой жуткой картины помогал только сон, который сразу валил нас с ног, по приходу в барак. Так длилось несколько недель. Вскоре начали на оленях доставлять продукты. Из первого привоза нам выдали по килограмму мороженой селедки. Я съел ее сразу в мороженом виде, но чувство голода не утолилось. Завезли муку, крупу, масло, ситуация с питанием улучшилась.
Осенью 1942 года «Дарпир» закрыли. Из 1500 заключенных при открытии прииска нас осталось только около 350 человек. Голодные, измученные, после трехдневного пешего перехода мы оказались в Сусуманском лагере, где находился штаб Западного горнопромышленного управления «Дальстроя». Дойдя поздно вечером, мы сразу бросились в столовую. В столовой дали баланду, овсяную кашу и селедку в неограниченном количестве. Многие объелись, за ночь несколько человек умерли от заворота кишок. Буквально через несколько дней с группой заключенных я попал на лесоучасток, где были неплохие условия: теплый барак, баня, кормили три раза в день и даже работали без конвоя.
(Продолжение следует).
